Загадочный оазис возвращения

В одном из глухих закоулков старой Москвы, где дома, словно старики, хранили в себе тысячу историй, вдруг возникла странная вывеска. Появилась она невесть откуда, будто тень из прошлого, проступившая сквозь серую обыденность. «ТАЙНАЯ ЛАВКА ВОЗВРАТА. Возьмём утраченное. Условия — свои». Буквы, выцветшие, будто выгоревшие за долгие годы, казались вестью из другого времени. На потёртом, запылённом стекле они смотрелись как отзвук забытого сна, что до сих пор щемит сердце.

Дмитрий Петрович Волков ходил по этой улочке бессчётно раз. Когда-то тут была уютная букинистическая лавка, потом — забегаловка с бодрящим чаем за пятак, а после — лишь запустение. Краска на фасаде облезла, окна затянулись серой дымкой, старые вывески истлели под слоем пыли. Дмитрий давно не замечал этот уголок, как не замечают старую боль, что стала частью тебя. Но в тот день вывеска впилась в его взгляд, точно игла в незажившую рану.

Он замер. В мутном отражении стекла увидел себя: усталые глаза, волосы с сединой, потёртый пиджак. Его лицо было картой потерь — морщины, словно тропинки, ведущие к воспоминаниям, которые лучше бы забыть. Взгляд, в котором не осталось места чудесам. Человек, утративший столько, что не верил уже ни в какие загадочные лавки. Любовь, вера, дочь — всё ушло, растаяло, как дым. Даже память меркла, теряя краски и тепло, становясь плоской, как выцветшие фотокарточки.

Он толкнул дверь. Та поддалась с тихим скрипом, будто ждала именно его. Внутри пахло старыми фолиантами и антоновкой — ароматом детства, затерянным где-то в закоулках памяти. За прилавком стояла женщина — высокая, с волосами, собранными в строгую косу, и взглядом, что проникал глубже кожи. Она смотрела не на Дмитрия, а сквозь него, словно видел тени тех, кого он потерял.

— Что можно вернуть? — спросил он, и голос дрогнул, будто говорил не он, а кто-то другой, давно забытый.

— Всё, что утрачено, — ответила она ровно. — Но у всего своя цена.

Ему захотелось засмеяться, отмахнуться от этой нелепицы, но вместо этого в груди что-то сжалось.

— Я хочу вернуть тот день, — прошептал он. — Последний разговор с дочерью.

Её лицо не дрогнуло, словно такие просьбы были тут обычным делом.

— Расскажите.

Дмитрий опустился на стул. Движение далось с трудом, будто он нёс на плечах груз всех своих ошибок.

— Поссорились. Из-за ерунды, как часто бывало. Она хотела ехать учиться в Петербург, а я… я сказал, что она бросает нас, предаёт семью. Кричал, что она эгоистка, что не думает о матери, обо мне. Она молчала, а потом бросила: «Ты никогда не пытался понять меня». Я хлопнул дверью. Она ушла. А через неделю… её не стало. Нелепая случайность. С тех пор я живу, но будто не дышу. Всё думаю: если бы тогда выслушал, обнял, сказал, что горжусь… Может, всё сложилось бы иначе.

Женщина кивнула, будто слышала эту историю не раз.

— Цена: вы забудете всё остальное о ней. Всё. Её смех, первые слова, утренние чаепития, поездки на дачу. Останется лишь тот день — переписанный, как вы хотите. Но остальное исчезнет, будто его и не было. Не останется ни тепла её рук, ни звука её голоса. Только тот разговор.

Дмитрий замер. Пальцы вцепились в край прилавка, дрожа.

— Это… как отрезать кусок души. Не плоть, а время. Всю свою жизнь.

— Именно так, — подтвердила она. — Но вы получите, о чём просите. Слово в слово. Всё, как могло быть.

Он молчал. Долго. Губы шевелились, будто перебирали в памяти былые моменты: её детский хохот, запах её духов, споры за ужином. Потом поднялся, тяжело, будто после долгой болезни.

— Спасибо. Мне нужно подумать.

Она не удерживала его. Лишь сказала, глядя в пустоту:

— Мы открыты до полуночи. Потом — закроемся. Навсегда. И не откроемся вновь, как бы ни молили.

Весь день Дмитрий бродил по Москве, будто тень. Каждый звук, каждый запах будто вырывал из прошлого осколки. Песня из ресторанчика напомнила вечера с женой. Аромат свежих булок — бабушкины пироги. Даже перезвон трамвая отзывался эхом утраченного. Он ловил обрывки чужих разговоров, и в каждом слове слышалось что-то давно знакомое, но безвозвратно ушедшее.

К лавке он вернулся за полчаса до полуночи. Дверь всё ещё была открыта, будто ждала.

— Я передумал, — сказал он, стоя на пороге. — Я хочу иное.

Женщина приподняла бровь, и в её взгляде мелькнуло удивление.

— Что именно?

— Я хочу вернуть себя. Того, каким был до боли, до пустоты, до ощущения, что каждый шаг даётся с боем. Хочу снова почувствовать, каково это — жить, не страшась нового дня.

Она молчала долго, слишком долго. Потом подошла ближе, ступая медленно, будто взвешивала не только слова, но и его судьбу.

— Это самая высокая цена, — проговорила она, глядя ему в глаза. — Вы потеряете всё, что для вас важно. Всё, что делает вас Дмитрием Волковым, исчезнет. Станете лёгким, но пустым. Без боли, но и без смысла. Как лист на ветру.

— Но боль уйдёт? — спросил он, и голос задрожал.

— Да. И всё, что любили, тоже. Всё, что держит вас здесь, растворится. Станете… ничем.

Дмитрий сел. Руки опустил на колени. Закрыл глаза. Внутри бушевало: воспоминания, вина, любовь, страх.

Потом открыл глаза и тихо сказал:

— Отказываюсь. Хочу оставить эту боль. Она — всё, что осталось от неё. Она рвёт меня, но она жива. Не хочу пустоты.

Женщина улыбнулась — впервые, тепло, словно прощаясь.

— Тогда возврат вам не нужен. Вы уже нашли, что искали.

Дмитрий вышел на улицу. Вывески не было. На месте двери — глухая стена, будто лавки никогда и не было. Ни запаха анНи следа тех книг, ни скрипа дверей — только он, ночная Москва и холодный ветер, что шептал ему на прощание.