«Через 47 лет брака супруг внезапно решил на развод, ранив мои чувства»

Сорок семь лет. Почти полвека. Практически вся моя жизнь. Вместе мы прошли молодость, зрелые годы, болезни, радости, утраты и победы. Вырастили детей, сажали яблони в огороде, строили дачу под Москвой. Смеялись, когда было тяжело, держались за руки в больничных коридорах, ездили в деревню к его родителям под Тверью, вместе выбирали плитку для кухни, вместе переживали смерть моего брата, рождение первой внучки, первые пенсионные выплаты. А теперь он стоял передо мной с каменным лицом и говорил, будто обсуждал планы на выходные:

— Я подам на развод, Татьяна.

Сердце ёкнуло. Казалось, даже часы в комнате замерли. Я смотрела на него и не понимала: шутит? Переутомился? Или это старческий бзик?

— Что?.. — прошептала я. — Ты в своём уме?

Он взглянул на меня и… ухмыльнулся. Та самая ухмылка, которой он раньше выкручивался, когда забывал про годовщину свадьбы. Но теперь в ней не было ни вины, ни тепла. Только холодное равнодушие:

— Ну что ты, Таня. Неужели это так удивительно? Ты же сама понимаешь, что у нас давно уже не сем тисячь, а так… привычка.

Он говорил ровно, спокойно, будто комментировал футбольный матч или цены на хлеб.

— Мы оба знаем, что между нами давно ничего нет. Ни огня, ни страсти. Одна рутина. Я не хочу доживать в этом уютном болоте. Хочу… наконец вздохнуть свободно. Пожить для себя. А может, встретить кого-то, кто разбудит во мне что-то настоящее.

Я смотрела на него и не верила своим ушам. Это говорил человек, с которым я прошла огонь, воду и медные трубы? Как будто под его кожей сидел чужой. Как будто всю нашу жизнь — письма из армии, первый «Жигулёнок», который мы купили вскладчину, внуков, наши ссоры из-за мелочей, поездку на Алтай в молодости — он собрался вычеркнуть одной фразой.

А он стоял, сложа руки, будто ждал, когда я кивну и скажу: «Да, конечно, Игорь, ты прав». Будто его слова — не предательство, а милость для нас обоих.

В груди будто что-то оборвалось. Обида, злость, пустота. Хотелось закричать, швырнуть чашку об стену, встряхнуть его: «Ты помнишь, как дрожал, когда я рожала нашего Алёшку? Как рыдал у меня на плече, когда твоя мать умерла? Как мы оба хохотали, перевернувшись на резиновой лодке на Волге?» Неужели это — уже ничего?

А он всё твердил. О свободе. О новых горизонтах. О том, что «время уходит» и он не хочет тратить его на «прожитую жизнь».

— Пойми, я устал быть тем, кем должен быть. Не хочу до конца дней носить ярлык «Танькин муж». Хочу почувствовать себя живым, пока не поздно.

Я не выдержала. Вышла во двор. Воздух обжёг лёгкие. Даже солнце, кажется, потускнело.

Всё рушилось. Наш дом больше не был крепостью. Наши фото — просто бумажками. Наши клятвы — пылью. Он вычёркивал меня, как старую запись в трудовой. А я-то отдала ему лучшие годы, здоровье, душу.

Теперь в зеркале — морщины, седина. Это следы нашей жизни. Моей жизни с ним. А ему захотелось стряхнуть их, как надоевший хомут, ради каких-то призрачных «крыльев».

Он спокойно собрал вещи. Без истерик. Я молча сидела на кухне. Слёзы капали сами — тихо, без воплей. Как капли дождя по стеклу.

Прошло три дня. Он уехал. Позвонил только сыну: «Папа съехал». Где он, с кем — не знаю. Может, с той, что «разбудила в нём жизнь». А может, сидит один в съёмной однушке и пялится в потолок, вспоминая, кого предал.

Но я знаю одно: я не «бывшая». Я — женщина, которая любила, верила, жила. Если он этого не ценит — его путь.

А я? Я поднимусь. Медленно, через боль, но поднимусь. Потому что моя жизнь — не его прихоть. Это моя книга. И я ещё допишу её. Без него. Но с гордо поднятой головой.