З життя
Мама винит меня за то, что я не помогаю с больным братом, но я сбежала из дома после школы

Мать корит меня за то, что я не помогаю ей с больным братом, но после школы я собрала вещи и ушла из дома.
Алевтина сидела на скамейке в парке Нижнего Новгорода, наблюдая, как жёлтые листья вьются в колючем осеннем ветру. Телефон снова дрогнул в руке — новое сообщение от матери, Галины: «Ты нас предала, Аля! Витьке хуже, а ты живёшь, будто тебя это не касается!» Каждая фраза впивалась, как заноза, но Алевтина молчала. Она не могла ответить. В груди клубилось вихрем: вина, злость и тоска, тянущие её обратно, в тот дом, из которого она сбежала пять лет назад. Тогда, в восемнадцать, она сделала шаг, разделивший жизнь на «до» и «после». И теперь, в двадцать три, всё ещё не понимала — правильным ли он был.
Алевтина выросла в тени младшего брата, Виктора. Ему было три, когда врачи нашли тяжёлую форму эпилепсии. С тех пор их квартира стала похожа на больничный бокс. Мать, Галина, жила только им: таблетки, врачи, бесконечные обследования. Отец не выдержал и ушёл, оставив Галину одну с двумя детьми. Алевтина, которой тогда стукнуло семь, стала тенью. Её детство растаяло в бесконечных «помоги», «не мешай», «подожди». Она терпела, но с каждым годом чувствовала, как её собственные мечты уплывают куда-то за горизонт.
К подростковому возрасту Алевтина научилась быть «удобной». Готовила, убирала, сидела с Витей, пока мать моталась по поликлиникам. Подруги звали гулять, но она отказывалась — дома её ждали. Галина иногда бросала: «Ты моя правая рука, Алечка», но от этих слов не теплело. Алевтина видела, как мать смотрит на Витю — с любовью, смешанной с безнадёгой, — и знала, что на неё самой такой взгляд не остановится. Она была не дочерью, а инструментом, призванным облегчать быт. Где-то в глубине она любила брата, но эта любовь давно проросла усталостью и обидой.
К одиннадцатому классу Алевтина ощущала себя призраком. Одноклассники спорили о вузах, тусовках, будущем, а она могла думать только о счетах из больницы и маминых рыданиях. Однажды, вернувшись из школы, она застала Галину в истерике: «Вите нужны новые лекарства, а денег нет! Ты должна помочь, Аля, иди после уроков работать!» В тот миг что-то внутри надломилось. Она посмотрела на мать, на брата, на стены, которые душили её годами, и поняла: остаться — значит исчезнуть. Больно, но она больше не могла быть тем, кем её хотели видеть.
После выпускного Алевтина сложила рюкзак. Оставила записку: «Мама, я люблю вас, но мне нужно уйти. Прости». С шестью тысячами рублей, накопленными с подработок, купила билет до Питера. В поезде она рыдала, чувствуя себя предательницей. Но в груди пульсировало что-то новое — слабая, дрожащая надежда. Она хотела жить, не оглядываясь на больничные двери. В Питере сняла койку в общаге, устроилась в кафе, поступила на заочку. Впервые почувствовала себя человеком, а не приложением к чужой беде.
Галина не простила. Первые месяцы звонила, кричала, умоляла вернуться. «Ты бессердечная! Витя без тебя мучается!» — её голос резал, как лезвие. Алевтина переводила деньги, когда могла, но назад дороги не было. Со временем звонки стихли, но каждое сообщение дышало упрёками. Алевтина знала: Вите тяжело, мать сломлена, но тащить этот груз она больше не могла. Хотела любить брата как сестра, а не как нянька. И всё же, читая мамины строки, она спрашивала себя: «Кем бы я стала, останься я там?»
Теперь у Алевтины своя жизнь. Работа в конторе, подруги, планы на магистратуру. Но прошлое не отпускает. Иногда она вспоминает Витькину улыбку в редкие хорошие дни. Любит мать, но не может прочить украденное детство. Галина пишет до сих пор, и каждое письмо — как эхо того дома, из которого она сбежала. Она не знает, вернётся ли когда-нибудь, сможет ли объясниться. Но знает другое: в тот день, когда поезд унёс её из Нижнего, она спасла саму себя. И эта правда, хоть и обжигает, даёт силы идти дальше.
