Сложности бытия

Когда автобус остановился посреди оживлённой улицы Петербурга, пассажиры лишь крепче сжали поручни. Кто-то пробормотал недовольство, кто-то прижался к запотевшему стеклу, пытаясь понять причину задержки. В салоне повисло напряжение, смешанное с любопытством. Кондуктор, пробираясь к кабине, распахнула дверь и застыла, будто увидела что-то, совершенно не вписывающееся в серый, промозглый рассвет.

На улице стояла женщина в потрёпанной красной куртке. В одной руке она держала поводок, в другой — зонт с погнутой спицей. На поводке сидел огромный дворняга с лохматой шерстью, уткнувшись мордой в асфальт. Он замер перед автобусом, словно врос в землю. Ни рычания, ни страха — лишь тяжелая, глухая покорность, будто пес нёс на себе груз, который нельзя выразить словами.

— Он не идёт, — голос женщины дрожал от беспомощности. — Шли, а он вдруг сел. И всё. Тянула, звала — не слушает.

Водитель, товарищ Семёнов, вышел из кабины, разглядел пса, затем женщину, снова пса. Присел на корточки, заглядывая в его глаза:

— Что с тобой, браток? Устал? Или мир тебя придавил?

Пёс медленно поднял голову. В его взгляде читалась такая человеческая тоска, что у всех, кто видел это, сжалось сердце. Он не лаял, не скулил — просто смотрел, будто хотел рассказать целую жизнь, но не мог. Это была не просто усталость. Это была боль, глухая, как тишина в пустой квартире. Водитель поднялся, будто принял этот безмолвный ответ.

Через несколько минут автобус тронулся. Женщина, бормоча благодарности, увела пса. Тот шёл медленно, неуверенно, но всё же шёл.

У окна сидел Николай Иванович. Он прошептал себе под нос: «Вот и я. Тоже застрял. Не могу двинуться дальше». Слова вырвались случайно, словно признание, которое слишком долго копилось внутри.

Он вышел на следующей остановке, хотя нужно было ехать дальше. Шёл без цели, по инерции, будто забыл, куда и зачем. Ветер рвал лицо, забирался под воротник, но Николай не замечал. Он брел через заснеженный сквер, мимо голых клёнов и детской площадки, где скрипели качели, будто старые воспоминания.

Домой не тянуло. Там было пусто. Не просто отсутствие людей — в квартире витал тяжёлый, нетронутый воздух, будто жизнь там остановилась. Лишь холодильник гудел в углу, напоминая, что время идёт, даже если ты сам уже едва существуешь.

Николаю было сорок три. Инженер, незаметный, как винтик в механизме. Не герой, не жертва — просто человек. Семнадцать лет брака, двое детей, ипотека, отпуск у тёщи в Пскове. А потом — треск. Всё развалилось. Жена ушла. Сказала, что задыхается. Сказала, что он — как тень: есть, но нет. Ушла без криков, но с такой твёрдостью, что не осталось вопросов.

Он не спорил. Не умолял. Просто уехал в лес под Гатчиной, сидел до утра, слушая, как шумит сосняк. Потом вернулся. Замолчал ещё больше. Жил, как положено: работа, счета, дети по выходным, дни рождения, билеты в кино. Всё — как у всех. Только внутри — пустота, как в заброшенном доме.

Но с каждым днём в груди что-то сжималось. Сначала едва заметно, потом — больнее, до хруста. Порой он ловил себя на том, что дышит с трудом, будто воздух стал густым, чужим.

И теперь он шёл — как тот пёс. Остановился. Не мог дальше. Не от боли, а от бессмысленности. Та же дорога, те же лица, те же тихие вечера. Хотелось не перемен, а просто паузы — чтобы перестать быть собой хоть на миг.

В сквере он сел на скамейку. Пахло мокрой землёй, сосной и чем-то далёким — может, детством, может, прошлым. Мимо прошёл парень с колонкой, из которой лилась песня про разбитое сердце — хриплая, но живая. Потом старички: женщина бережно поддерживала мужчину, и в их медленных шагах было столько тепла, что Николай отвернулся.

Смотрел на них и думал: «У всех — кто-то. У меня — ничего. И даже не больно. Будто так и должно быть».

— Извините, — раздался рядом голос. — У вас телефон найдётся? Мой сел, а мне нужно сестре позвонить.

Перед ним стояла девочка лет десяти. Куртка в пятнах, веснушки, потрёпанный рюкзак за плечами.

— Вот, — Николай протянул ей телефон.

Она отошла, быстро пробормотала что-то в трубку и вернулась.

— Спасибо. А вы чего тут сидите один?

— Размышляю, — ответил он, не понимая, зачем оправдывается.

— Понятно. Просто вы какой-то… печальный. У нас сосед так сидит, когда девушка из Новгорода ему не пишет. Он влюблён, но молчит. А вы в кого влюблены?

Николай замер. Вопрос ударил неожиданно, точно ножом. В груди кольнуло, будто сердце вдруг вспомнило, что ещё бьётся.

— Ни в кого. А ты чего одна?

— Я не одна. Бабушка там, на скамейке, дремлет. Я за хлебом ходила. Спасибо вам. Не грустите, ладно? Мама говорит: если человек сидит молча, значит, в себе порядок наводит. Вы наводите?

Он кивнул, почти машинально.

— Навожу.

— Ну, тогда всё получится. Пока!

Девочка убежала, лёгкая, как ветер, а её рюкзак подпрыгивал за спиной, словно маленький маяк. Николай остался. И вдруг почувствовал, будто в груди что-то сдвинулось. Не полностью, но важное, как шестерёнка, которая наконец встала на место.

Он поднялся. Потянулся. Глубоко вдохнул. И пошёл — медленно, но твёрже, будто шаги обрели смысл. Ветер всё так же рвал лицо, но уже не казался врагом.

Ничего особенного не случилось. Ни откровений, ни чудес. Просто утро. Просто пёс. Просто девочка. Всё — как у людей. Но иногда этого хватает, чтобы снова захотелось жить.